«И все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух»

В наступившем 2022 году 9 января Борису Алексеевичу Чичибабину исполнилось бы 99 лет. Творческая жизнь поэта продолжается в его стихах, статьях, интервью. В настоящей публикации своими размышлениями о Чичибабине делится с читателями киевский поэт, журналист Алексей Зарахович.

Предложу я вот такой, на первый взгляд, странный вопрос — а почему нам так важен Чичибабин? В 20 веке ведь было много великих, было много громких и тихих поэтов (последние со временем звучат зачастую громче первых), было много простых или как бы простых, сложных или как бы сложных. Так или иначе, в 20 веке прозвучала великая поэзия, которую сегодня мы вольны воспринимать как цельное высказывание, при этом, конечно, не забывая, кому какие слова в этом хоре принадлежат. И вот, когда мы обращаемся к нашим путеводным поэтам, а для каждого, разумеется, они свои, мы, сами того не осознавая, отвечаем на вопрос — а почему именно Мандельштам, почему Блок, почему Пастернак, или, скажем, почему Тарковский или Слуцкий или… и т.д. и т.д. И вот я спрашиваю — почему нам так важен Чичибабин? Ответ в том смысле, что Чичибабин писал замечательные стихи, видится неполным — да, конечно, замечательные, но, как уже было сказано, на протяжении всего 20 века звучала великая поэзия. Тогда можно сослаться на судьбу поэта, т.е. сама жизнь Чичибабина, ее сложные перипетии, сближают с современным читателем. Другими словами, яркое творчество в контексте непростой биографии заставляют нас снова и снова обращаться к строкам Бориса Алексеевича. Но, согласитесь, под эту формулу подходят десятки, если не сотни поэтов 20 века. Значит, есть еще что-то — что-то, что делает Чичибабина путеводным, родным.
Понимаю, что для вас, харьковчан, родственность Чичибабина есть данность, нечто само собой разумеющееся, он ходил этими улицами, дышал одним воздухом с вами — он ваш по факту соприсутствия. Но ведь и для меня, киевлянина, Чичибабин родственен и, значит, дело не в географии.
Кто-то сказал, что Чичибабин — последний анти­советский советский поэт. Допустим, но что это объясняет в контексте моего вопроса — почему нам так важен Чичибабин? Конечно, у Бориса Алексеевича есть строки, подтверждающие тезис о его советскости или антисоветскости, как и у многих других, живших в Советском Союзе. Но, спросим себя, что есть родина поэта Чичибабина — Советский Союз? Россия? Украина? — всё сразу и ничто в отдельности? или же есть какой-то другой ответ…
И это уже второй вопрос, но без него не разобраться с первым, изначальным — почему нам так важен сегодня именно Чичибабин? И вот я обращаюсь к хрестоматийным, уже классическим строкам:
Ночью черниговской с гор араратских,
Шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь ратских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Дело даже не в Святополке Окаянном, который, скорее всего, не виновен в убийстве отроков. Или виновен? Это история — история как всегда темная, и чтобы в ней разобраться, нужен источник света, нужен кто-то путеводный. И в итоге понимаешь, что не в истории как таковой дело, но — в лошадках, которые шерсткой ушей достают до русского неба. Русь — Русь изначальная и она же — горняя Русь — вот Родина Поэта. Русь, большая всех Россий, Украин, Советских Союзов, вместе взятых. Русь, которую поёт Поэт, обращаясь и к прошлому, и к будущему. Стоит осознать это, и тогда как-то особенно, если угодно, путеводно прочитываются строки уже из другого стихотворения:
Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,
нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность
и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.

Алексей Зарахович.

***
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой.
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.

Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью, кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасется.

Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник,
бражник и плужник по имени Леха.

Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
1977
***
Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,
и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, —
и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…
Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?
Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,
но не помнит уроков дурная моя голова,
а слова — мы ж не дети, — словами беды не убавишь,
больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.
О как мучает мозг бытия неразумного скрежет,
как смертельно сосет пустота вседержавных высот.
Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.
Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.

И меня обижали — безвинно, взахлеб, не однажды,
и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,
но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,
и прозренье берез, и склоненных небес тишина.

И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,
и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, —
и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,
а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,
нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность
и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.
1978

***
Смеженный свет солоноватых век…
Земля в снегу, мы в середине круга.
Пусть он лежит — скажи ему, подруга, —
я не хочу, чтоб таял белый снег.

На темный мир, исполненный бесстыдства,
пролился свет в покое полусна.
О, как он юн! О, как ему блестится!
От всех болезней лечит белизна.

В такие дни нельзя, чтоб злом на зло мы.
Во весь простор по взмаху милых рук
плывут из вьюг рождественские звоны,
святят печаль и размыкают круг.

Присесть к столу, погреться бы не худо,
земную стужу стаивая с век,
но не хочу, чтоб так кончалось чудо,
нельзя никак, чтоб таял белый снег.

Затем нельзя, что в замяти рассвета,
когда крещусь в купели снеговой,
душа моя пред вечностью раздета
и с нами снег — и больше никого.
1990